Бэла старалась как можно четче и короче изложить свою просьбу, избегая подробностей о комсомоле, о валютности спектакля, о некоторой замеченной ею идиотии классной руководительницы. Она говорила строго по существу и не знала, как багровеет Зинченко. Он не слышал смысла говоримых слов, он не понял существа просьбы, одна, пульсирующая водкой извилина напряглась и давала одну доступную пониманию мысль: они все спелись за его спиной. Эта не ожидала его услышать, у них наверняка сговор, и, видимо, давний.

Так, не на мальчика напали, не на мальчика.

– Я не сделаю этого для вас, дорогая Бэла, – хрипло сказал Зинченко, сам удивляясь, как, ненавидя, он может произнести слово «дорогая», и уважая себя за то, что в такой ситуации он держится, как говорит сын, «выше уровня моря».

– Так сложно? – переспросила Бэла.

– Да нет! – засмеялся Зинченко. – Я просто не хочу! – И он повесил трубку.

Бэла обмерла. Вернее, с ней произошло именно это, но она просто не знала, что ее состояние называется именно этим словом. То, что не звонил Валя, и то, что так говорил Зинченко, могло иметь одну природу, один корень. Что-то куда-то сдвинулось, стронулось, пошла какая-то другая дорога под ногами, и ей бы только понять какая… Бэла набрала прямой телефон Кравчука и услышала его голос: «У меня летучка». – «Я знаю, – проговорила она быстро. – Я хочу тебе сказать, что я тебя люблю… Не задерживайся, ладно?» Он молчал, а она не видела, как ошеломленно он сидит, прижав трубку к уху, сидит так, что чуткий ко всяким изменениям Борис Шихман решил: не завертелись ли колеса истории назад? А ведь он уже привык к мысли, что все в его жизни остается по-прежнему, раз остается Кравчук. Но все-таки отчего так прибалдел редактор, от каких таких слов?

– Хорошо, – сказал Кравчук тихо, – я приду вовремя.

Бэла завертелась вихрем. Он придет вовремя – это самое главное. Главнее всего на свете. Значит, она его скоро обнимет, и ей будет все равно, что происходит в этом проклятом мире. Главное, чтоб они были вместе. Не имеет значения, где, под каким небом. Если он захочет, пусть это будет любая глухомань, и не будет теплого клозета, черт с ним. Главное, чтоб он был с ней и чтоб она его ждала с работы.

Она приготовит ему сейчас самое любимое его блюдо, благо оно так доступно. Бэла достала из морозилки кусок жирной магазинной свинины. Она резала его грубо, крупно – так Валя любил – и складывала куски в жаровню. И квашеная капуста у нее была, рыночная, покупала как-то под водочку как закуску. То, что она постояла в холодильнике и скислилась, хорошо. Именно такую солянку любит Валя – из свинины пожирней и капусты покислей. Она отучала его от этой грубой еды, от которой у него была отрыжка, но сейчас готовила именно ее. Если бы ее спросили, почему она так поступает, она вряд ли объяснила бы. Она не знала, но она чувствовала, что при помощи хрустящей, пряной капусты она на секунду станет именно той женщиной, которая годится не только для хорошей жизни. Что она сумеет подняться до Натальи, которой он мог рассказать все и не бояться выглядеть слабым. И еще Бэла испытала облегчение от того, что Наталья – алкоголичка, пропащая душа, иначе именно в такие минуты мужчины возвращаются к старым женам. На этом месте Бэла затопталась. В сущности, она ведь так ничего и не знает. Может, все в полном порядке, и они едут за границу, и она смехом зайдется завтра, когда будет вспоминать этот охвативший ее психоз?

Но чувствовала – смеха не будет. Что-то там лопнуло. Как ей Зинченко сказал: «Я не сделаю этого для вас». Имей Валя назначение, сделал бы.

Правильно, что воняет у нее в доме прокисшей капустой. Это был запах неудачи. Черт возьми, голова лопнет от всего, и надо доставать любым способом билеты для дочери, которую должны принимать в комсомол. Почему это все так вместе? Что за странные связи родило наше время? Бэла открыла форточку в кухне, и к ней ворвался пронзительный голос реанимобиля. «Успей, родной!» – подумала она. Она всегда так просила, слыша сирену «Скорой».

Когда Валентин Петрович вернулся в свой кабинет, он прежде всего увидел порушенные им сувениры и Бориса Шихмана, который старательно заталкивал их в ящики, выдвигая на освободившиеся места пластиковые самолеты и танки, чугунные бюсты, треугольные вымпелы всех цветов.

– Убираю вот, – сказал Борис.

– Спасибо, – тихо ответил Кравчук, вспомнив, что в машине остался пакет, который он готовил для Савельича. – Была тут у меня сумасбродная идея… Ну, я и похулиганил…

– Я так и понял… – Борис сел в кресло и посмотрел на Кравчука. – Судя по твоему лицу, ты в курсе.

– Если ты насчет того, что я никуда не еду… – невесело засмеялся Кравчук.

– Это как раз слава богу, – ответил Шихман. – Я в этом лицо заинтересованное. Но я про другое… Твоего Виктора Ивановича «уходят» на пенсию. Это стопроцентная информация… И именно сегодня совершается акция, назовем ее «Один момент».

– Не может быть! – закричал Кравчук.

– Может! Может! – махнул рукой Шихман. – Вверху легкая паника с дрожью. Накрыли Зинченко… По взяточному делу… Потянулась целая цепочка…

– Ты что? – Кравчука даже слегка зашатало.

– А теперь скажи мне, если способен, как на духу: у тебя были с ними дела?..

– Какие дела? Дружины мы, земляки… Вытащил он меня сюда, Виктор Иванович… С квартирой помог… С работой…

– Это не криминал, – сказал Шихман.

– Ничего другого. Ничего! – страстно сказал Кравчук. – Это что, мне придется доказывать?

– Не думаю, если ничего нет, – сказал Шихман и встал. – Собери лицо, – сказал он, – и давай проведем летучку. В общем… Я понял, что ты приедешь… И держал людей на стреме.

– Я сейчас видел автобусную аварию. Страшное дело…

– В жизни много страшного, Валя, – тихо сказал Шихман. – Более чем…

– Там был один мужик… Он так сноровисто вытаскивал людей…

Закинув голову, Шихман засмеялся. Смеялся он громко, весело, закрывая глаза ладонью.

– Что с тобой? – не понял Валентин.

– Пока Кравчук, – захлебываясь, сказал Шихман, – везде находит героев, с ним все будет о’кей. Пиши, Валя, пиши! А я зову людей…

– Стой! – закричал Кравчук. – Стой! Что плохого в героях, что?

– У тебя всегда один, и самый лучший, один, и самый худший. А в жизни, нормальной, которую мы с тобой, уже старые идиоты, между прочим, проживаем, так не бывает. Хватит героев, Валя, хватит! Не надо падающих автобусов и самолетов, не надо амбразур, не надо горящих домов. Надо, чтоб жизнь была нормальной! Герой – это нонсенс.

– Не знаю, не уверен. Я сейчас ни в чем не уверен, – сказал Валентин. – Зови людей.

Кравчук остался один.

Почему он не удивился, узнав про Зинченко? Почему страшная информация не показалась ему неестественной? Оттого, что тот по-хамски послал его сегодня по телефону? Но это ерунда. Они вообще сосуществовали, потому что был Виктор Иванович. Он сажал их ошуюю и одесную и таким образом запрещал противоречия. Много раньше дважды в год, на дни рождения хозяина и хозяйки, они сидели за большим столом только семьями. Он с Натальей и Зинченко с Татьяной. Женщины болтали про свое, а они, мужики, расплавлялись под действием коньяка и воспоминаний. Как-то хорошо вспоминалась Раздольская. И какой там особенный воздух – сладкий, но и с горчинкой тоже, и как временами он сухой и паленый, когда веет от калмыков, а временами нежный и влажный, когда от моря. И какая там была рыба на базаре в те времена, когда они были мальчишками. Всегда в этом месте Виктор Иванович грустнел и говорил, что он по сравнению с ними – старик, и не годы это определяют, война. И начинал вспоминать войну. Кравчук честно признавался потом Наталье, именно в эти минуты ему всегда хотелось уйти. Потому что он все это слышал раз сто, а может, двести. Например, эту байку, как их полковой или какой там еще повар автоматически набирал в руку одинаковое количество фарша для котлет, проверяй хоть на каких электронных весах. Что однажды какая-то заблудившаяся или сошедшая с ума пуля тихонько пролетела сбоку и сбила с груди Виктора Ивановича осоавиахимовский значок. Что как-то они захватили немецкую кухню и навалились на их гороховый суп и потом едва не проиграли сражение, так их всех пронесло. «Неподходящая для русского человека пища – этот немецкий суп».